Начало » Общение » Задушевные беседы » Читальный зал.
| Re: Читальный зал. [сообщение #106588 является ответом на сообщение #102956] |
Чт, 17 Июль 2008 21:05   |
баба яга
Сообщений: 5995
Зарегистрирован: Октябрь 2007
Географическое положение: южная европа
Карма:
|
Мне тут нравится
Елена |
|
|
|
Рассказы алтарника
К содержанию
Однажды за столом в церковном домике был разговор. Шла трапеза после воскресной Литургии. Разговор был мирской, ничего особенного, но все же его можно было и не заводить за столом — все, что намолено за Литургией, бес лукавый окрадывает в душах при таких разговорах. Была за столом и одна блаженная бабка, которая когда-то работала дворником и была ушиблена упавшим с крыши куском льдины прямо по голове, после чего, сделавшись блаженной, получила дар предвидения. Так вот она, доев щи и облизав ложку, изрекла на нас пророчество: “За то, что вы за столом ведете такие непотребные разговоры, Господь рассеет вас по лицу земли, и на будущий год за этим столoм останется один только батюшка”.
И что же? Она как в воду глядела: церковную повариху и клирошанку занесло в Сибирь, алтарника — во Францию, псаломщик упокоился на кладбище, церковного старосту переехала машина, и он недвижимый лежал дома, казначейшу унесло в Краснодарский край, регент осел в Питере, а почтенный член двадцатки угодил в мордовские лагеря отбывать срок.
Дивен Бог во блаженных Своих!
Вот и говори после этого, что не стоило тогда обращать внимание на придурковатую бабку.
Помню, батюшка за это пророчество изгнал ее из-за стола в чулан, правда, туда ей вослед была отнесена миска гречневой каши с гусиной ножкой, но, как видно, это не спасло нас от приговора, и Божие наказание совершилось.
Было это в брежневские времена, и я тогда крепко дружил с алтарником Игорем, очень любившим и почитавшим батюшку Серафима Саровского. Игорь был высок ростом, лик имел смиренный и кроткий, характер невзыскательный и тихий, по обеим сторонам лица висели плоско русые волосы, всегда виноватая улыбка пряталась в негустой бороде. Немного согбенный и медлительный — в нем и за версту можно было определить духовное лицо. Деревенские церковные старухи за глаза называли его не иначе как “наш апостол”.
Живя при церкви, он всегда был на побегушках у матушки и посему называл себя работником Балдой. Всегда находился он в мирном расположении духа и охотно прислуживал батюшке и в церкви, и дома.
Батюшка был молодой и веселый, с живыми карими глазами и любил потешить нас всякими семинарскими побасенками и шутками.
Так он спрашивал нас, знаем ли мы толкование псалма, где говорится: “Бездна бездну призывает!” Мы, конечно, не знали, и он весело пояснял, что это дьякон дьякона обедать зовет. А когда к нему приходили гости, он кричал на весь дом: “Игорь, в преисподню!”
Это означало, что Игорь должен был лезть в подвал, где в бутылках хранилось вино.
Игорь никогда никого не осуждал, правда всегда ворчал на регента за то, что тот облагал натуральным налогом своих певчих бабок. Одна старуха должна была нести ему кислую капусту, другая — картошку, третья — соленые грибки, четвертая — варенье.
Их так и называли: грибная старуха, картофельная, капустная. А самого регента за его шикарную черную бороду называли царем халдейским Саргоном и мытарем Закхеем.
Как-то сидели мы с Игорем после всенощной в церковной сторожке, пили чай с ванильными сухарями, слушали, как в печурке трещат дрова. И он, глядя на огонь, рассказывал мне своим проникновенным баском:
— Много раз в жизни я собирался посетить святые места, где подвизался дорогой моему сердцу старец Серафим Саровский, но как меня ни тянуло туда, попасть в Саровскую пустынь, охраняемую злыми темными силами, было невозможно. На святых землях как бы сидела громадная жаба или огнедышащий змей Горыныч.
Божьи люди меня предостерегали: не ходи! Там везде колючая проволока, охрана, собаки, вышки, строжайшее наблюдение день и ночь. Кто дерзал преодолеть эти дьявольские заграждения, тот навсегда исчезал неизвестно куда.
Это была особая зона, когда даже при приближении к ней чувствовалось какое-то напряжение и тоскливый страх. Но я все же решил поехать. Подкопил денежку, отпросился у батюшки-настоятеля и пошел к своему духовнику просить благословения. Духовник-старец долго молча теребил свою бородку и, наконец, сказал: “Дело благое задумал ты, раб Божий, но готовься пострадать за Христа и за батюшку Серафима, а, может быть, и убиен будеши. Сатана охраняет это место и никого не допускает, и если с Божией помощью ты туда попадешь и вернешься, то он, князь тьмы, посрамлен будет. А все же батюшка Серафим тебя охранит”. Запасся я кусачками, колючую проволоку перекусывать, толстыми резиновыми перчатками на случай, если ток в проволоке пущен. Стал карту рассматривать: батюшки! А Сарова-то нет, как будто корова языком слизала или в тартарары провалился. Что за притча такая? Что же там демоны устроили-то? Взял я с собою харч на неделю, на грудь повесил благословенный образок серебряный: на одной стороне старец Серафим, а на другой Радость всех радостей — Божья Матерь “Умиление”.
Поехал. Через сутки добрался до Арзамаса. Дальше пошел пешком по глухим местам, по компасу. На дороги старался не выходить, селения обходил. Ночевал в лесу. Холодно, осень, туманы. Наконец добрался я до зоны. Лес кончался. Далее все вырублено. Вспаханная полоса, колючая проволока в два ряда. Вышки. Дождался темноты. Пополз на брюхе по полю. Прополз вспаханную полосу и добрался до проволочного заграждения. Стало темно, да и туман густой навалился.
Ну, думаю, Господи, благослови!
Когда лесом шел, все молился. Почему-то все из Патерика на ум приходило: “Яко же тело алчуще желает ясти и жаждуще желает пити, так и душа, отче мой Епифаний, брашна духовного желает: не глад хлеба, не жажда воды погубляет человека; но глад велий человеку Бога не моля, жити”.
Значит, полежал, послушал — тихо. Достал кусачки, надел резиновые перчатки, начал перекусывать проволоку. Ну и проволока! Пыхтел, пыхтел: едва перекусил, Боже правый! Что тут началось! Сирена заревела, прожекторы включились, затрещала автоматная очередь. Я, по-пластунски, назад. Как меня до леса донесло, и сам не знаю. Хорошо, лег плотный туман. “Ну, батюшка Серафим, помогай!” Бежал, как конь. Не знаю, была погоня или нет, но всю ночь бежал без отдыха. Выбросил кусачки, резиновые перчатки. Спал в лесу. Постоянно молился угоднику. Наконец вышел к станции Теша. Забрался в товарняк, спрятался на платформе со щебенкой. И вот, слава Богу, добрался до дому. Первым делом в баньку сходил, колотильную дрожь выпарил, поел дома щей, помолился и пошел к своему старичку-духовнику каяться в рассказывать о своих приключениях. Он выслушал и говорит мне: “Чадо мое, испытание твое было велико и опасно, но Господь оберег тебя и приобрел в тебе верного сына, и батюшка Серафим тоже не оставит тебя никогда. Велики еще силы сатанинские, и земля батюшки Серафима еще в плену, но придет время, и рухнут все преграды и опять запоют Пасху в Сарове”.
И только через много лет, когда повалилась власть коммунистов, узнал я, что в Сарове, где подвизался батюшка Серафим, где он, стоя на камне тысячу дней и ночей, молился за грешный мир, угнездились советские бомбоделы, ковавшие дьявольское атомное оружие.
Вот так батюшка Серафим первый раз спас меня от погибели.
Недавно он спас меня второй раз.
Игорь поставил остывший чайник на печку и продолжал:
— Значит, месяц назад, в феврале, после службы поехал я в город к себе на квартиру. Приехал, поужинал и прилег отдохнуть с книгой в руках. И вдруг погас свет. Посмотрел — квартирные пробки в порядке. Взял фонарик и спустился на первый этаж под лестницу, где были электрощиты. С улицы через окно падал свет и слабо освещал площадку первого этажа. Цементный пол был скользкий от какой-то наледи. Я открыл железные дверцы щитового ящика, посветил фонариком и увидел, что не в порядке предохранитель. Сходив за проволокой, я шагнул к ящику и вдруг, поскользнувшись, обеими руками влетел в ящик на клеммы. Тут меня как стало бить током! Я хотел оторваться, но не мог. Я понял, что погибаю. Кричать был не в силах, но мысленно взмолился: “Батюшка Серафим, помоги!” И сразу кто-то оторвал меня от щита и стал опускать на пол. В полумраке я увидел старичка в белом балахоне с медным крестом на груди.
Когда окончательно пришел в себя — никого не было. Я лежал на холодном цементе около щитов. Исправив предохранитель, поднялся к себе в квартиру и припал к иконе преподобного Серафима. “Преподобие отче Серафиме, радуйся в бедах и обстояниих помощниче скорый”.
Окончив свой рассказ, Игорь встал, заварил чай, и разлив его по кружкам, продолжал:
— В юности я с приятелем, сынком одного театрального деятеля, бродяжничал по Руси. Мы были что-то вроде хиппи. Обросли патлами, бородками, не мылись и даже зубы не чистили. В кубинских мешках из-под сахара прорезали дыры для головы и для рук и ходили в таких одеяниях. Раз в Суздале, где много старинных церквей, на площади мы потешали иностранных туристов, отплясывая дикий танец. Они, скаля зубы, нас фотографировали и кидали нам деньги и сигареты.
Вдруг, откуда ни возьмись, появился странный старик, ну, вроде пустынника какого-то с посохом в руках. Он растолкал туристов и пролез вперед. Встал и стал смотреть на нас. Смотрел, смотрел, а потом как закричит на нас: “Вы что это, паразиты, землю Русскую поганите!” Да как начал нас своим посохом охаживать. Мы — бежать. Он за нами. Забежали в какой-то сарай, отдышались. Входит старик, садится на дрова и говорит: “Ну, ребятушки, так нельзя, нельзя так, милые, грех это, то, что вы делаете. Убогий Серафим вам этого не простит”. “Который Серафим?” — спрашиваю. “Я, — говорит, — этот Серафим”. Тут на нас такой сон напал, ослабли сразу как-то, завяли. Правда, мы были и подвыпивши основательно. Перекрестил нас старик и ушел, а мы повалились на сено и захрапели. Проснулись только вечером. Старика нет. А был ли он? Может, нам приснилось? Но приятель говорит: был старик, даже колотил нас палкой. Вот и синяк на руке есть.
И так на нас этот старичок подействовал, что бросили мы хипповать. Поехали домой.
Я после этого первым делом к церкви прибился, принял святое крещение по-православному. Батюшка меня прямо в Неве окрестил. Вот, удостоился, даже алтарник теперь. Слава Богу за все.
Прошло время, мы с Игорем расстались. Бог весть, какими судьбами, он поехал учиться в Германию, в Мюнстер, на богословский факультет. Учился, недоучился. Мотнуло его в Мюнхен, в православный монастырь, где он каялся, плакал и печатал катехизисы в монастырской типографии. Затем занесло его во Францию. Где-то около Страсбурга устроился он привратником в православном эмигрантском монастыре, где доживают свой век древние сановитые старухи из России. Он по-прежнему при алтаре: подает батюшке кадило, ходит со свечой, чистит и уметает алтарь. Погрузнел, взматерел, но все такой же кроткий и смиренный.
И куда судьба только не закинет русского человека?!
А ведь все эта блаженная бабка! Не свались ей льдина на голову, может, было бы все в порядке.
Слишком поздно
К содержанию
Многие из вас знакомы с рассказами алтарника, и я не буду обманывать вас, сказав, что это — еще далеко не все, что рассказывал мне смиренный алтарник, коего деревенские церковные старухи очень почитали за его незлобие и кротость, за глаза называя — “апостол”.
Сидя по вечерам студеной зимней порой в теплой церковной сторожке, слушая потрескивание горящих в печурке сосновых поленьев и смотря на играющие по стенам полутемной комнатки блики пламени, испивая бесконечное число чашек чая из большого медного чайника, я слушал его удивительные рассказы и похождения истинно русского беспутного человека. Такие характеры и судьбы случаются только у нас, в России.
А все началось с Праздничной вечеринки с друзьями, когда он отмечал свое восемнадцатилетие. Была весна, уже пышно цвела черемуха, начались белые ночи и вода в каналах таинственно отражала дома и дворцы, а на проспектах было удивительно тихо и безлюдно. Над городом царил какой-то сумрачный свет, в цельных окнах, отражаясь, проплывали перистые облака и создавалось впечатление, что город не то чтобы спал, но как будто бы он был покинут своими обитателями навсегда.
А когда именинник под утро вернулся домой, заспанная и ежеминутно зевающая дворничиха в подъезде вручила ему повестку в военкомат. Он положил повестку в карман и решил, что сначала — спать, а уж потом можно обдумать эту проблему.
Когда он проснулся, был уже яркий полдень и, вспомнив о повестке, он развернул ее и тщательно изучил. В ней черным по белому извещалось, что он собственной персоной должен был явиться такого-то числа на медкомиссию. Новость была не совсем приятная, так как у него на этот период были совсем другие планы.
“И на что же мне такая морока? — рассуждал он. Идти в казармы, спать на двухъярусной койке, нюхать вонючие портянки, таскать на ногах тяжелую "кирзуху", лопать перловую кашу, глохнуть от учебной стрельбы, да еще, пожалуй, и быть битым "дедами". Нет, как говорят британцы, это не моя чашка чая. К тому же, пока еще и войны нет”, — и он пошел в кухню жарить яичницу, напевая:
В Красной армии штыки, чай, найдутся,
Без меня большевики обойдутся.
Игорь съел яичницу, выпил чашку кофе и твердо решил армию “закосить”. Если бы он мог предвидеть дальнейшие обстоятельства, которые произойдут из этого решения, целую цепь нелепостей и скорбей, затянувшихся на долгие годы... Эх, кабы знать!
Но в тот день, по совету сведущих друзей, перед тем как идти в военкомат, он наглотался всяких “колес”, то есть психотропных таблеток и крепко решил “косить” под крутого психа-шизофреника.
В военкомат он пришел уже “бал-блы-блы” — ничего не соображая. В гардеробе, к удивлению инвалида-гардеробщика, разделся догола, взяв одежду под мышку, что-то блеял, пускал слюни на бороду и вот таким-то огурчиком явился под двери медицинской комиссии.
Заседатели комиссии — отцы-командиры и тучные медицинские пулковники — в заседательную залу запускали сразу человек по десять голяков и гоняли по кругу, как коней на корде, обозревая стати, гениталии и грыжи. А перед дверью выстраивалась бледная гусеница других голяков, ухмыляющихся и прикрывающих срам ладонями.
То ли от прохлады, то ли от “колес” на Игоря напала докучливая и звонкая икота. Он бегал по кругу, как-то взлягивая правой ногой, страшно при этом икая.
— Ну-ка, длинный имярек, подойди к столу, — сказал один из заседателей.
Игорь подошел и сразу с азартом стал на столе ловить блох и тараканов под носом у медицинских чинов, крича:
— Вот блошка! Вот таракашка!
Они о чем-то спрашивали его, но он, не слушая, рассказывал, икая, как путешествовал на Марс, где жить можно, если бы не пыльные ураганы и множество зеленых лягушек, да еще один настырный козел, который стоит на полюсе и все время кричит дурным голосом: “Кэ-Гэ-Бэ-э-ээ!” Отцы-командиры и медицинские полковники, посоветовавшись, приняли оперативное решение: откуда ни возьмись, как по щучьему велению, появились молодцы-санитары, накинули на строптивого призывника смирительную рубашку и, скрутив его, поволокли в санитарную машину. В машине первым делом надавали пинков и оплеух, после чего, закурив, успокоились, равнодушно посматривая на свою жертву.
В приемном покое его приняли другие матерые санитары, всадили в ягодицу жгучий успокоительный укол. Засим влили в рот кружку горького слабительного, и тут же подоспела медсестра с громадной клизмой. На этом его мытарства не кончились. Пинками его погнали в холодную ванну, откуда он вылез посиневший, клацая зубами. Переодев в присвоенную психам форму, молодцы под конвоем повели его в беспокойное буйное отделение. По пути, как в тюрьме, открывались и закрывались на ключ множество дверей, на окнах огрузли толстые железные решетки. Его втолкнули в палату, показали койку. Дверь захлопнулась, и в замке заскрежетал ключ. Игорь повалился на койку и забылся мертвым сном.
Когда он проснулся, сосед, который лежал, накрывшись с головой простыней (ну впрямь чистый покойник), открыл простыню и начал канючить:
— Дай, дай веревочку, — и, утерев слезы, пожаловался, — никто веревочку не дает.
Игорь вскочил с кровати, огляделся и спросил:
— Где я, братцы?!
Псих, пребывающий в белой горячке, ответил:
— В буфете, — и пояснил, — у сатаны. Водочки бы мне, водочки выпить бы, выпить бы!
Оглядев решетки на окнах, Игорь похолодел от ужаса и, бросившись к двери, стал колотить в нее кулаками и пятками, почему-то крича тонким голосом как Катюша Маслова:
— Не виноватая я! Не виноватая!
Дверь приоткрылась, и санитар здоровенным кулачищем дал ему по шее. Игорю показалось, что голова его, соскочив с плеч, покатилась футбольным мячом по полу.
— Держи ее! — закричал он, бросившись за этим предметом.
Санитар, завернув ему руку назад, уложил в постель. Затем дверь открылась, и вошел профессор и два санитара. Один нес на руке полотенце и складной стул, другой кипу историй болезни. Профессор, плотный коренастый человек армянского типа с мясистым лицом, уселся в подставленное кресло посреди палаты. Сзади встали санитары и группа студентов. Больной под простыней заныл, заканючил веревочку. Профессор, поправив большие квадратные очки, авторитетно объяснял студентам, что данный субъект мечтает совершить суицид, то есть вздернуться, и поэтому у всех просит веревку. Игорь посмотрел на профессора и вновь закричал:
— Не виноватая я! Не виноватая!
Вскочив с постели, он порывался добраться до профессорской физиономии, которая казалась ему коровьей головой. Санитары опять водворили его на койку. Профессор же спокойно объяснял студентам, что у этого молодого человека, наглотавшегося психотропных таблеток в целях симуляции и уклонения от воинской службы, произошел резкий сдвиг психики, и он очень агрессивен. Поэтому мы назначим ему пиротерапию. От нее он полихорадит, изойдет потом, астенизируется, то есть ослабнет и станет безобиднее и смиреннее кролика. А потом последует электрошоковая терапия. Ну, это как в американской тюрьме Синг-Синг, где преступников сажают на электрический стул. Ну, там они, конечно, гибнут от воздействия высокого напряжения, согласно приговору суда, а мы здесь даем не такое гибельное напряжение и вызываем потерю сознания и судорожный припадок. Что при этом происходит в мозгу — ведает один только Аллах, но практика показывает, что помогает.
И бедный мученик Игорь пошел через все эти жестокие пытки. Вначале, после инъекции серы, его колотил страшный озноб, температура зашкалила до сорока градусов, потом пошли проливные поты. Он уже не бился в дверь и не кричал: “Не виноватая я!” — а лежал пластом от бессилия. Он еще как следует не оправился от первой медицинской, или, скорее, бесовской, атаки, а санитары уже повели его в электрокамеру, где тупой бритвой выбрили ему на темени гуменцо и приложили, как в тюрьме Синг-Синг, электроды.
После удара током его выгнуло дугой, дико напряглись мышцы, затрещали кости и суставы, перехватило дыхание. В глазах замелькали радужные сполохи. Куда-то отбывая со станции “Жизнь”, он смутно чувствовал, как уничтожают его тело и душу. Когда он приходил в себя, в голове стоял гул и была пустота, а тело все болело и ломило, как будто его избили палками. И это повторялось не один раз. Душа его обросла страхом, и сам он был сплошное обнаженное чувствилище. Не за кого было держаться и не на кого было надеяться, и он вспомнил Бога и стал молиться Христу и Божией Матери, чтобы они спасли его и вывели из этого вертепа. Постепенно к нему вернулась способность логически мыслить, и по ночам он еще жарче стал молиться. Вскоре его перевели в спокойное отделение, где Божиим промышлением соседом по палате оказался монах отец Антипа.
Игорь сидел на койке, стиснув зубы, и стонал от тоски и душевной боли.
— Не горюй, чадо, — участливо сказал Антипа. За скорбью всегда бывает утешение.
Игорь поднял на него мутные заплаканные глаза:
— А жить-то, как жить?!
— Жить — Богу служить, вот и вся премудрость. А здесь мы в этом сатанинском узилище по грехам нашим. Я тоже не удержался, согрешил, когда монастырь наш разгоняли власти. Мне бы взять суму, посох и смиренно покинуть святую обитель, а я, грешник, вывернул из телеги оглоблю и — ну благословлять ей слуг антихристовых. Кому ребра, кому ручку, кому ножку повредил. Набросилась на меня милиция, а я не давался, стоял, крутил оглоблю. Натравили на меня овчарку, она в задницу вцепилась, повисла. Ну, тут они меня и скрутили. Уж били меня, пока душу не отвели. Полбороды вырвали, все тело синее было. Поначалу в тюрьму меня хотели везти, но тюрьма была полна-полнехонька мазуриками, да и начальник ментовский сказал: “В тюрьме ему будет, как на курорте, сиди на нарах да поплевывай, а везите его в психушку. Там ему покажут кузькину мать, узнает, паскуда, как милицию оглоблей благословлять ”.
Вот сижу здесь, кукую. Здешние-то живодеры и мне гуменцо на маковке выбрили. И меня током тиранили, но святые угодники и Сам Христос охраняли меня, и ток этот на меня не действовал. Но чтобы их, иродов, не огорчать, я глазки зажмурю, как будто без сознания, ножками подрыгаю малость и будя, хорошего понемножку. Встану, поблагодарю их за науку и поплетусь себе с Богом в палату. Они удивляются, мол-де, этот монах заговоренный, наверно, какое-то петушиное слово знает. Других до палаты на каталке везут, а он сам идет и в ус не дует.
— Отец Антипа, зачем они так мучают меня, бьют?
— А, милый мой, все потому, что ты начал со лжи. А отец лжи — сатана. Вот ты и попал к нему в область, где его слуги тебя и мытарят. Может быть, так Богу угодно, для твоего спасения. После этой психушки мирская дурь-то из тебя выйдет, да и найдешь ты через свое мучение и покаяние путь ко Христу. Да здесь всех мучают. Тебя хоть за дело, потому как ты смошенничать хотел. Пускай-де Ваньки служат, а я на дискотеке буду бесовские коленца с девками выделывать. А ты вот послужи, послужи. Поешь солдатской каши. Я вот четыре года солдатскую лямку тянул, да не в мирное время, а на войне. Истребителем танков был при сорокапятимиллиметровой пушке. От Москвы до Берлина прошел с боями, и Господь меня сохранил.
Ты хоть виноват, а есть здесь совсем невиновные, здоровые люди, которых упрятали сюда за то, что они критикуют наших вождей, коммунистов. Диссидентами этих бедняг называют. Вот им здесь из мозгов стараются кисель сделать, чтобы дважды два сосчитать не могли.
— Отец Антипа, я не могу так больше жить. Я — удавлюсь.
— Что ты, что ты, милый, перекрестись и больше не думай об этом. Великий грех это. Эти мучения здесь временные. Рано или поздно отпустят нас на волю. Ну а как руки на себя наложишь, так мучения тебе будут вечные, и не такие, а страшные, адские. Здесь не сладко, но, слава Богу, пока еще не в аду. Вот принесли перловую кашу. Сейчас, благословясь, и покушаем.
— А я, отец Антипа, в армию не хотел из-за перловой каши, так она меня здесь настигла. А что у вас, в монастыре, наверное, тоска зеленая, скучища, поди и выпить не дают?
— Оно, конечно, Игорек, насчет веселия у нас туго. У нас другое веселие — духовное. Ну а винцо иногда, когда по Уставу положено, дают. Специально чарка мерная есть, в нее три пальца должны входить. Вот когда в месяцеслове кой день написано: разрешение вина и елея, тогда отец эконом и наливал нам мерной чаркой во славу Божию.
Да и не это у нас главное. Там у нас особая жизнь. Она и земная, и неземная. Там отношение к жизни совсем противоположное. Конечно, и там живут не святые, а такие же грешные и слабые люди, и там их одолевают страсти и житейские заботы, но все это идет по-другому. Там у нас завсегда чувствуют себя живущими перед лицом Божиим, в ожидании перехода от этой грешной земной жизни, которая есть временная, к вечной жизни и будущего суда Божиего, и, конечно, воздаяния за добро или зло, что ты здесь натворил на земле. Вот этим чувством и пропитана вся наша монастырская жизнь, и оно-то и придает этой жизни чистый и святой смысл всегдашнего предстояния перед лицом Божиим.
Ну что, ты понял меня али нет? Вы это чувство в миру совсем утратили, и поэтому часто в жизни сей грешите, тоскуете и беситесь.
Я простой монах, неученый, да еще, к тому же, туповатый, и наш архимандрит, отец Арефа, всегда мне говорил, что по грехам Моим Господь не дал мне настоящего понятия: “Ты, отец Антипа, тупой, — говорит, — как сибирский валенок”. Конечно, я грешник великий, во время войны своей пушкой щелкал немецкие танки и не один десяток их сжег, много душ погубил. И хотя они и враги были, но все же Божию заповедь “не убий” — нарушил. Поэтому завсегда молю Господа, чтобы Он простил меня, окаянного, и чтобы не повесил эту пушку мне на шею и не бросил в огненное озеро, где плач и вой, и скрежет зубовный.
И старый монах залился слезами, крестясь и всхлипывая.
Игорь теперь с интересом наблюдал за старцем Антипой. Прежде всего, его удивляла в нем кротость, незлобие и постоянный, дотоле неведомый ему самому покаянный настрой. Он запоминал и перенимал его монастырские повадки. Он сумел почувствовать и понять незаметное для постороннего взгляда постоянное общение старца с Богом, как бы отверзение такого особого прохода для отца Антипы с земли на небеса. Все в нем было необычно, даже как он вкушал пищу, закрывшись от всех по-монашески полотенцем, как одевался, крестя рубашку, халат, каждый ботинок в отдельности.
Хорошо было около него: тепло, утешно и спокойно.
И страх совершенно оставил Игоря, и душа его успокоилась, и думалось, что теперь все будет хорошо.
Наконец наступил блаженный день, когда Игоря выписали из психбольницы с диагнозом “вялотекущая шизофрения”, а отцы-командиры я медицинские полковники сделали в его военном билете такую запись, которая начисто перечеркнула все его планы на будущую жизнь и опустила его на самую низшую ступеньку социальной лестницы, превратив его в получеловека и изгоя. Теперь в университете, во всех институтах, при приеме на работу вход для него оказался закрыт. Сокрыв военный билет, он сумел и только, что окончить курсы кочегаров и устроиться в котельную при бане.
Пришлось заниматься самообразованием. И это пошло довольно успешно. Голова была хорошая, несмотря на заросшее гуменцо. Ему легко давались языки: и новые, и древние. Очень полюбил он ходить в церковь и скоро назубок усвоил все службы недельного и годового круга.
Однажды ему позвонили из психбольницы и сказали, что выписывается отец Антипа. Игорь поехал его встречать. Привез на такси к себе домой. Старик плакал от радости. В квартире он окрестил все стены и даже жирного холощеного кота Котофея. Затем в охотку покушал гороховый суп, выпил чарочку водки, залег спать и проспал целые сутки. Когда проснулся, просил Игоря взять ему билет на автобус до Печор, где в Успенском монастыре настоятельствовал его фронтовой друг, архимандрит Алипий. Перед отъездом, покопавшись в холщовой торбе, отец Антипа достал серебряный крест-мощевик и медный литой складень деисусного чина. Поцеловав Игоря, он благословил его этими дарами, сказав, чтобы никогда больше не унывал и всегда уповал на Спасителя нашего и на Пресвятую Богородицу. Игорь проводил его на автостанцию, и старец уехал на Псковщину. Больше с ним Игорь никогда не встречался.
Пробовал он поступить в духовную семинарию, но его не пропустил уполномоченный от КГБ по церковным делам Григорий Жаринов. Большей частью Игорь ходил в храм Духовной академии, так как там был великолепный студенческий хор. И среди студентов у него появилось обширное знакомство. Узнав, что он владеет древними языками, его просили делать для курсовых и дипломных работ различные переводы из отцов и учителей Церкви. И он за небольшую плату переводил тексты на русский с древнегреческого, латинского и древнееврейского языков. Его клиентами были, в основном, украинцы с Галиции и Подолии, которые получали от своих рачительных родителей тяжеловесные посылки, и Игорю за труды шла и крупица, и мучица, и сальце, и винце, а также небольшая денежка.
И вот, сидя в банной кочегарке, под монотонный шум ровно горящего газа он со слезами восторга переводил с латинского древние мученические акты периода гонений римского императора Диоклетиана на христиан. Мученические акты — это протоколы допросов во время жутких пыток перед неминуемой казнью. Его
знакомые — студенты Духовной академии в один голос убеждали Игоря рукополагаться, принять сан и идти служить на приход, так как по его знаниям и образу жизни он вполне созрел для этого. И вот им овладела неотступная идея рукоположиться и служить на приходе. В Ленинградской епархии ему категорически отказали из-за того, что прослеживались его связи с диссидентами. Но Игорь знал, что в Православной Церкви остро не хватает священников и стал мучительно по всей стране искать места, где бы его рукоположили.
Одолевала бедность, а разъезды по стране требовали средств. Он продал из своих вещей все, что только можно было продать, влез в долги. Объездив множество епархий и беседуя со многими архиереями, он везде получал один и тот же ответ. Все архиереи, велев ему ждать, посылали запрос о нем в управление КГБ Ленинграда, и оттуда вскоре сообщали: был связан с диссидентами и состоит на учете в психдиспансере. И архиереи, разводя руками, под тем или иным предлогом отказывали ему. Он объездил всю европейскую часть России, Белоруссию, Среднюю Азию и Сибирь. Как-то в Сибири ему пришлось провести ночь под Пасху в доме старообрядцев, что и послужило основой рассказа “Христос воскресе!”
Потерпев такую моральную катастрофу, когда все его мечты и планы здесь, в России, были разбиты, он с тяжелым сердцем уехал в Германию и стал там ауслендером, то есть чужеземцем, оплакивая себя, Россию и все, что он оставил в ней.
Через несколько лет на Петербургскую кафедру взошел митрополит Иоанн (Снычев). Разбирая оставшиеся без ответа прошения, прозорливый и чуткий сердцем владыка Иоанн наткнулся на прошение и автобиографию Игоря и как-то сразу понял, что для церкви потерян бесценный служитель. Узнав его адрес в Германии, владыка послал Игорю вызов телеграммой, чтобы тот срочно приезжал по интересующему его вопросу.
Но Игорь, поцеловав телеграмму, прижал ее к сердцу и с горечью произнес:
— Das ist schon vorbei. Слишком поздно, дорогой владыка, слишком поздно.
Кузьма Крестоноситель
К содержанию
После общей проверки и скудного завтрака тюремный “вертухай”, заспанный и злой, зевая в руку, открыл железную дверь камеры и выкрикнул на выход Кузьму с вещами. Непутевый русский мужик Кузьма отбыл свой восьмилетний срок в лагере за убийство в пьяной драке своего же соседа по деревне. Почему-то перед окончанием срока его из лагеря перевезли в тюрьму и вот теперь выпускают на волю.
В деревню Кузьма ехать боялся, так как братаны убитого Коляна поклялись проломить Кузьме башку, если он опять там появится. Получив какие-никакие документы, Кузьма поплелся по городским улицам, озираясь по сторонам. Подобрав с асфальта жирный окурок, он закурил, жадно втягивая до самых потрохов крепкий табачный дым. В маленьком, загаженном собаками сквере он сел на скамейку и, морща лоб, раздумывал о своем житье-бытье: куда ему теперь податься. В скверик пришли старухи-собачницы и, отпустив своих питомцев, собрались в кружок толковать о вязке, собачьих болезнях и о достоинствах разных псовых кормов. Кузьма смотрел на собак и думал: “Ишь, гладкие черти, откормленные. Ни забот ни хлопот. Хоть бы меня кто взял на поводок”. К нему подошел тучный, тяжелый ротвейлер. Понюхав его колено, учуял кислый тюремный запах и злобно зарычал.
— Ну ладно тебе, сволочь. Ступай своей дорогой, — сказал ему Кузьма.
“Эх, кабы где устроиться на работу, — думал он. — Хорошо бы при столовке или при магазине грузчиком”. Он встал и начал большой обход столовок и магазинов, но ему везде кричали: “Проваливай отсюда!”
Дворником его тоже не взяли, сказав, что из тюрьмы не берут. В милиции дежурный, прочитав его бумажки, лениво потягиваясь, сказал: “Есть место в общественной уборной, при ней и каморка, где можешь жить”.
Уборная, которую Кузьма с трудом отыскал, была в заводском районе. Это общественное сооружение, стоящее еще, вероятно, с царских времен, было страшно запущено. Каморка оказалась крохотной, с ползущей по стенам сыростью, но Кузьма и этому был рад. Три дня он старательно чистил это грязное отхожее место, а на четвертый день, отдыхая на полу в своей каморке, услышал под дверью разговор:
— Мы этот сортир приватизировали, отремонтируем его и сделаем культурный платный туалет, а тут какой-то бомж поселился.
— Ты, хозяин, не беспокойся, мы его живо выкинем.
Дверь открылась, и в каморку втиснулись двое накачанных с наглыми рожами и бритыми затылками. Один из них пнул ногой лежащего Кузьму и заорал:
— Ну-ка, выметайся отсюда, козел, да по-быстрому!
— Да что вы, ребята, меня милиция сюда определила, — запротестовал Кузьма.
— Ах, милиция!
Его били долго и со знанием дела. Затем вытащили из каморки и положили под стенку. Через час Кузьма очнулся, сел и ощупал голову и разбитый нос. Встав, он, пошатываясь, снова побрел по улицам. Его мучили голод и жажда. Он подобрал пустую консервную банку и вычистил пальцем масло и рыбные крохи. Почерпнул этой банкой из реки и вдоволь напился, хотя вода отдавала керосином. В каком-то дворе, покопавшись в помойке, он вытащил полбуханки заплесневевшего хлеба и кусок скользкой от слизи колбасы. Хлеб он поскреб о камень, а колбасу помыл в реке. Пообедав, чем Бог послал, Кузьма вышел за пределы города и зашагал по Киевскому шоссе.
Через несколько дней он добрался до Гатчины. В Гатчине ночевал в заброшенном сарае, где ночью его укусила за палец крыса и ужасно одолевали блохи. Он шел по дорогам на юг, побираясь по пути, везде протягивая к людям свою шершавую руку. И, худо-бедно, но ему подавали: из деревенских домов больше хлебом, на городских улицах даже денежку... Однажды он за день нащелкал столько, что хватило даже на бутылку пшеничной сорокаградусной, которую он осушил на ночлеге в лесу. В другой раз его приютили в монастыре преподобного Саввы Крыпецкого — монастыре бедном, но страннолюбивом. Отец кашевар наложил ему полную миску перловой каши, дал большой ломоть хлеба и кружку крепкого чая. Кузьма ел жадно, набивая утробу крутой кашей впрок, взахлеб пил чай и по-собачьи благодарно смотрел на отца кашевара.
Тот жалел его и говорил: “Ты, Кузьма, не забывай, что все же ты человек и носишь образ Божий, покайся и не греши. Неси свой крест терпеливо и безропотно, раз уж тебе выпала такая доля. На все воля Божия. Тяжек твой грех. Убил ты человека, аки Каин окаянный, вот и неси свой крест в покаянии и смирении. Прибейся к какому-нибудь делу, трудись, молись, и, может быть, Бог отпустит твой смертный грех. Сходи-ка к нашему игумену отцу Варахиилу, вдруг он оставит тебя здесь”. Отец Варахиил, с большой апостольской бородой и добрыми синими глазами, пожалел Кузьму и дал ему червонец, но в приеме отказал, сказав, что у них уже своих бомжей под завязку. Выйдя из Крыпецкого монастыря, Кузьма шел дальше на юг, раздумывая о словах отца кашевара: кайся и неси крест свой! Трехдневное пребывание в монастыре как-то благотворно подействовало на него, и он даже перестал тайком ловить и скручивать шеи деревенским курам и сдергивать с веревок сохнущее белье.
Однажды, остановившись на ночлег в одной деревне, он взял лежащий на дворе топор, в лесу срубил молодой дубок толщиной в руку и соорудил из него большой крест от подбородка до чресел. На заброшенной колхозной МТС он нашел круглую скобу с кольцами на концах, раскалив толстый гвоздь, прожег в верхней части креста сквозную дырку, продел туда проволоку и привязал ко кресту железную скобу, окрутив ее тряпичной лентой. Выпросив у старухи-хозяйки ржавый амбарный замок, перекрестился и одел себе ошейник со крестом. Старуха продела в кольца скобы замок и ключом на два поворота замкнула его. Выходя на дорогу, Кузьма бросил ключ в деревенский пруд. И, по слову отца кашевара из Крыпецкого монастыря, отныне стал крестоносителем, удивляя народ и возбуждая в сердцах жалость и сострадание. Он ходил с этим во всю грудь и живот деревянным крестом по городам и весям, повсюду рассказывая, что это — покаянный крест за Каинов грех, который совершил по пьяной лавочке по молодости, по глупости, и теперь этот крест он не снимет никогда и ляжет вместе с ним в могилу.
Принимали его хорошо даже в городах. Настоятели после окончания богослужения, во время которого Кузьма, стоящий всегда сзади всех, басом подпевал церковному хору, приглашали его к трапезе и кормили до отвала, да еще на прощание совали в руку небольшую толику денег. Но особенно и даже с почетом принимали его в деревнях. Бабы жалели и плакали, слушая его горемычный рассказ. Кормили его
|
|
|
|
Текущее время: Вс дек 22 06:11:31 MSK 2024
Общее время, затраченное на создание страницы: 0.01489 секунд
|
Правоверие
Участники
Поиск
F.A.Q.
Регистрация
Вход
Начало
